Об образовании первой современной Германской империи объявил Отто фон Бисмарк в Версале в 1871 году, а перестала существовать она на Восточном фронте в 1918 году. Вторая Германская империя была создана в ходе стремительного марша, состоявшего из аннексий и блицкригов; она существовала в течение семи ужасных лет, с момента аншлюса до бункера, а умерла она вместе с Гитлером и его культом.

Третья Германская империя — это совершенно другое животное. Она отвергает как милитаризм, так и расистский мистицизм, она создается медленно и усердно в течение жизни трех поколений, и происходит это в сотрудничестве с другими державами (включая ее старых врагов французов) с использованием сочетания демократических и бюрократических средств. Сегодня Германия уверенно оседлала свой континент, однако немецкое могущество теперь осуществляется мягко, опосредованно, имплицитно — а когда требуется кулак, то он обретает форму фискальных ультиматумов, а не военных угроз или расового ирредентизма.

Возможность такого рода падения преследует этот континент с момента Великой Рецессии, она появляется в виде ощущения кризиса, угрозы развала и распространяется от балканской периферии и все более националистической Восточной Европы до стремящейся в Брекситу Британии. И сегодня, когда власть в Италии уже почти перешла в руки популистской коалиции, этот процесс добрался до самой сердцевины первоначального проекта Европейского Союза.

Этот кризис продолжает развиваться и включает в себя недовольство за пределами экономики — прежде всего речь идет об иммиграции и национальной идентичности, — и он все больше превращается в столкновение между либерализмом и нелиберализмом (illiberalism), между свободой и авторитаризмом. После публикации целого ряда книг на тему "либерализм в опасности", появившихся после победы на президентских выборах Дональда Трампа, европейский и американский опыт, похоже, складываются вместе и превращаются в историю демократических ценностей, которой угрожают этнический шовинизм и сторонники политики с позиции силы, имитаторы Путина, если использовать распространенное выражение, которые хотят использовать демократическую часть либеральной демократии в качестве лестницы, ведущей к власти, после чего они намерены сжечь эту либеральную часть.

В данной истории есть доля правды. Существует идеологическое родство, а также потоки финансирования, связывающие Москву и многих националистов к западу от России, а наиболее влиятельный популист в Европейском Союзе, Виктор Орбан из Венгрии, откровенно говорит о своем стремлении заменить либеральную демократию на "христианскую демократию", которая выглядит подозрительно как де-факто однопартийное правление.

Но если тест на европейское единство воспринимается как тест на либеральную демократию, то было бы ошибкой рассматривать его только в подобных терминах. Речь идет также о борьбе наций против империи, о противодействии малых государств этого континента господству Германии и интересам Северной Европы, в которых к власти приходят популитстские партии для противодействий той политике, которую представители центра хотели навязать периферии без голосования. Но либеральный аспект европейской системы не находился бы под таким давлением, если бы при этом лидеры немецкой сердцевины этой империи неразумным образом не использовали имперский аспект.

Эта катастрофичная имперская динамика впервые проявилась в фискальной политике, навязанной Южной Европе после Великой Рецессии — эта политика явно имела больше смысла для экономики Германии, чем для экономики Италии, Испании или Греции, хотя она и была уверенно представлена немецкими банкирами как расчетливая необходимость, которую никакому простому национальному правительству не будет разрешено отвергнуть.

Та же самая динамика повторилась по вопросу об иммиграции, когда Ангела Маркель взяла в свои руки инициативу по определению миграционной политики на континенте, рассматривая это как искупление расистского прошлого Германии и надеясь на оживление стареющего общества. Сопротивление со стороны других европейцев ее политике открытых дверей для беженцев и мигрантов, нежелание предоставить немецкому федеральному канцлеру и ее поклонникам формулирование иммиграционной политики является одной из многих причин, объясняющих победу популистов на референдуме о Брексите, а также приближение их к власти в Италии. Кроме того, именно в этом состоит главная причина нахождения сегодня у власти популистских партий в Будапеште и Варшаве.

Две недавние публикации наглядно свидетельствуют об этом — небольшая статья Бранко Милановича (Branko Milanovic), бывшего ведущего экономиста Всемирного банка, а также более пространная статья Дамира Марусича (Damir Marusic), ответственного редактора журнала American Interest. Вот что говорит Миланович, описывая состоящий из восточноевропейских стран пояс, протянувшийся от Балтийского моря до Эгейского моря, из стран, большая часть которых счастливым образом вступили в Европейский Союз, но у которых после этого возникли напряженные отношения с его ядром:

"Если провести линию от Эстонии до Греции… то можно заметить, что все существующие вдоль этой оси страны в течение нескольких столетий в прошлом (а в некоторых случаях в течение половины прошлого тысячелетия) были зажаты между империями — Германской (еще ранее Прусской), Российской, Габсбургской и Оттоманской. Все эти страны боролись более или менее постоянно за то, чтобы освободиться от имперского давления… их история представляют собой лишь бесконечную борьбу за национальную и религиозную эмансипацию".

Большая часть этих наций, — продолжает Миланович — восприняли события 1989 года в первую очередь как национальное освобождение, и только во вторую очередь как победу либеральных принципов над тоталитаризмом или авторитарной альтернативой. Национальные государства, появившиеся после 1989 года, стремились к тому, чтобы остаться гомогенными в этническом отношении и гордились этим, тогда как их политическая независимость и чувство разделенной идентичности были неразрывно связаны.

Поэтому неудивительно, что лишь недавно освободившиеся страны будут принимать проект либерализма Европейского Союза лишь до тех пор, пока он не угрожает их постоянно подвергавшемуся гонению суверенитету или их недавно обретенной идентичности, и они с подозрением будут относиться к космополитической концепции, которая, как представляется, может разрушить то, что они недавно получили.

Как подчеркивает Марусич в своей статье, с либерально-космополитической точки зрения, которая "рассматривает 1989 год как идеологический триумф" универсальных ценностей, "многое в политике за последние 10 лет в Восточной Европе можно считать лишь отступлением назад", а такие лидеры как Виктор Орбан представляют собой "симптомы политического разложения".

С точки зрения преимущества, полученного этими самыми странами, странами, для которых сама независимость воспринимается как нечто добытое с трудом и ценное, кажется странным, что они должны быть готовыми подчиниться другой форме империи только потому, что для своей привлекательности она использует язык универсального либерализма — особенно в том случае, когда этот язык имеет явно выраженный немецкий акцент.

И теперь эти же самые националисты — поддерживающие Брексит британцы, голосующие за популистов итальянцы, а также поляки и венгры — часто хотят получить одновременно две вещи — сохранить свой суверенитет, а также пользоваться преимуществами членства в Европейской империи. Орбан активно критикует иностранное влияние в Венгрии, однако он все еще принимает то, что предлагает Брюссель, а сторонники Брексита хотят сохранить как можно больше выгод из их скоро заканчивающегося членства в Европейском Союзе. Что касается итальянских популистских партий, то они заняты переписыванием своего совместного соглашения, пытаясь ясно дать понять, что они не хотят выходить из еврозоны. Нет и следа политически невинных людей в этой истории.

Но существует проблема, которая становится незаметной, когда ситуация преподносится просто как противоборство просвещения и авторитаризма. Политические нормы имеют значение, но имеет значение и суверенитет, а также смысл политических разногласий. Но те проблемы, которые настроили популистов против Берлина и Брюсселя — общая валюта, которая продолжает оставаться неудачной идеей, несмотря на ослабление фискального кризиса, демографический и экономический дисбаланс между Европой и соседними регионами, обещающими бесконечный миграционный кризис, демократические дефициты в управлении Европейским Союзом — не могут быть решены с помощью одних только апелляций к абстрактному либеральному проекту.

Если они должны быть решены или поставлены под контроль, если третья Германская империя рассчитывает продолжить свое существование, то для этого потребуется изменить представления нынешних лидеров относительно их роли. Парадокс в том, что в определенном смысле это может потребовать более осознанного имперского подхода — признания того, что та сложная система, которой они управляют, никогда не сможет превратиться из нежесткой империи в Соединенные Штаты Европы (не в последнюю очередь потому, что наша собственная система тоже все больше становится имперской), и что она может эффективно управляться только более скромной, самокритичной и бескорыстной элитой.

Однако в настоящее время было бы ошибкой для сторонников либерализма представить напряженность между центром и периферией в Европе только лишь как выбор между поддержкой либеральных ценностей и борьбой против них. Потому что представление выбора в таком виде людям, которые слишком хорошо понимают, что это может быть также выбором в поддержку или против их собственного суверенитета, является хорошим способом ускорить падение не только Германской третьей империи, но и самого либерализма.